"Приучите себя к мысли о смерти..." Александр Сазанов,
главный редактор "Реквием Ru" Возможно, вы удивитесь: слова, вынесенные мною в заголовок, принадлежат перу... Михаила Зощенко. Ваше удивление вполне резонно. Действительно, казалось бы, известный писатель-сатирик, классик жанра сатиры и юмора вдруг даёт вовсе несоответствующие своему амплуа советы. Я сам когда-то, играя в любительском театре, читал со сцены зощенские "Баню" и "Аристократку" и не мыслил, что когда-нибудь смогу столкнуться в творчестве любимого писателя со столь серьёзными его размышлениями: "Отношение к смерти - это одна из величайших проблем, с какой непременно сталкивается человек в своей жизни. Однако эта проблема не только не разрешена, но она даже мало продумана. Решение её предоставляется каждому человеку в отдельности. А ум человека - слаб, пуглив. Он откладывает этот вопрос до последних дней, когда решать уже поздно. И тем более поздно бороться. Поздно сожалеть, что мысль о смерти заставили врасплох." Эта цитата - из работы Михаила Зощенко "Повесть о разуме". До широкого круга читателей эта повесть смогла дойти лишь через 29 лет после кончины писателя - в 1986 году. Именно эта вещь вошла в число тех двух произведений, которые вызвали "справедливый гнев" придворного "литературного критика" при ЦК ВКП(б) А.А. Жданова, облечённый в известное для всех нас, журналистов (как же - штудировали на журфаке!), постановлении "О журналах "Звезда" и "Ленинград" от 1946 года. Уже в годы учёбы в университете, которому присвоили имя Жданова, я проявлял интерес к содержанию трудов Зощенко, подвергшихся столь неприкрытому окрику: "Осади!" со стороны "руководящих и направляющих". "За что?" Ответ на этот вопрос пришлось получить не сразу. Нынче я уяснил: если Жданов (и бери выше) мог ещё как-то мириться с Зощенко-хохотуном, Зощенко-скоморохом, то Зощенко-мыслитель "им" был опасен (как, впрочем, и Замятин, и Алданов, и Виктор Некрасов, и Галич...). Да, безусловно, смех - сильное целительное средство. Как безусловно и то, что Зощенко был целителем. Целителем душ человеческих. Но он был и гением. А гений не мог оставаться в рамках сатирических рассказов. Гений не мог не размышлять о проблемах бытия, Жизни и Смерти. Восемь лет писал Михаил Зощенко свою "Повесть о разуме" (1935-1943), и она, по его же признанию, стала "его главной книгой". И неспроста первый вариант названия повести - "Перед восходом солнца". В ней писатель показал себя философом и психоаналитиком. Он анализирует собственные неврозы и тяжёлые сновидения, разбирается в причинах болезненного состояния великого Гоголя и бесстрашия Александра Матросова. И приходит к одной важной мысли, ради которой и взялся за перо и по причине которой, думается, так всполошился ЦК ВКП(б). Мысль эта, вывод, сделанный Михаилом Зощенко, в том, что человеку жить полноценной жизнью мешает... СТРАХ. Липкий, раздирающий душу страх перед лицом небытия. Страх, доводящий некоторых людей (парадокс!) до самоубийства. В "Повести о разуме" размышлениям об отношении к смерти посвящена целая глава. И квинтэссенция её содержания в том, что необходимо приучить себя к мысли о смерти, свыкнуться с ней; тогда уйдёт страх, мешающий жить. "Помятуйте, братия, о смертном часе!"... Сегодня эта глава - перед вами. Я бы посоветовал изучать её всем - от мала до велика!
Разум побеждает смерть
Михаил Зощенко
Близок вой похоронных труб,
Смутен вздох охладевших губ… 1. В одном из юношеских писем Гоголя есть удивительная и печальная фраза: "Я разгадывал науку весёлой и счастливой жизни, удивлялся, как люди, жадные счастья, немедленно убегают от него, встретившись с ним…" Значит, Гоголь видел не только своё собственное "немедленное бегство от счастья", он также видел и бегство других. Куда же бежали эти люди? В каких краях они находили своё спасение от тоё химеры, какую они создали себе? Они бежали в те края, какие вовсе не спасали их. Они бежали в края болезней, в края безумия, смерти. Они бежали в эти края, чтоб именно этими крайними средствами спастись от ужасов и страхов, от бед и волнений, в сущности, даже не осознанных ими. Значит, они бежали к смерти? Разве в смерти можно видеть облегчение? Ведь мы не знаем, какое иной раз безумие вселяет в человека мысль о смерти. И тем не менее мы видим многие примеры, когда стремятся к смерти, добиваются её, видя в ней спасение, выход, облегчение. Как же "примерить" эти два столь крайних полюса? Нет сомнения, их можно примирить, если взглянуть, что происходит за порогом сознания. Ребёнок (и животное) не знает, что такое смерть. Он может видеть в этом исчезновение, уход, отсутствие. Но сущность смерти ему ещё не ясна. Это понятие входит вместе с развитием ума. В низших этажах психики смерть, видимо, не рассматривается как акт, наиболее страшный (вернее, "опасный") из всех актов человеческого состояния. В 1926 году, когда катастрофа была для меня слишком близкой, когда противоречия и конфликты ужаснули меня и я не находил выхода, я увидел странный сон. Я увидел, что в мою комнату входит Есенин, который только недавно умер, повесился. Он входит в комнату, потирая руки, счастливый, довольный, весёлый, с румянцем на щеках. Я в жизни никогда его таким не видел. Улыбаясь, он присаживается на кровать, на которой я лежу. Наклоняется ко мне, чтобы что-то сказать. Содрогаясь, я проснулся. Подумал: "Он явился за мной. Всё кончено. Я, вероятно, умру". Но вот шли годы. Я позабыл об этом ночном инциденте. И только теперь, вспоминая всё, что было, припомнил этот сон. И тотчас понял, что он обозначал для меня в то время. Ведь он означал: посмотри, как мне теперь хорошо, взгляни, какой я теперь счастливый, здоровый, беззаботный. Милый друг, поступи, как я, и ты будешь в безопасности от тех ужасных бед, которые нас с тобой раздирали. Вот что означал этот сон, угодливо подсунутый мне низшим этажом, который страшится опасностей значительно, видимо, больше, чем страшатся смерти, ибо не понимает, что это такое, - вернее, не понимает её так, как мы понимаем её разумом. Не этим ли объясняются многие нелепые смерти - от чепухи, от вздора, от незначительных болезней? Не в этом ли кроется одна из причин иных самоубийств, столь похожих на поспешное бегство, на бегство животного? Такого рода самоубийства инфантильны в высшей степени. За этим стремлением к смерти слишком заметен "неосознанный" детский страх перед сомнительной опасностью, перед сомнительным конфликтом. Патологический характер этого стремления несомненен. И мы ещё раз убеждаемся в том, что контроль разума необходим. 2. Но, может быть, вмешательство разума излишне в иных случаях, в тех случаях, какие можно назвать нормальными? Нет, мне кажется, что в этих случаях контроль разума необходим. В самом деле. Какие чувства мы испытываем, когда видим смерть? Что происходит в нашей психике, в нашем "высшем этаже", когда мы "лицезреем" смерть? Большинство людей испытывает страх, тоску и даже ужас. А правильно ли это хотя бы с точки зрения продолжения жизни? Нет, это абсолютно неправильно, опасно и даже губительно. Тут я вынужден более обстоятельно говорить о смерти - о том состоянии, которое в человеческой жизни более неизбежно, чем какое-либо иное состояние. …Отношение к смерти - это одна из величайших проблем, с какой непременно сталкивается человек в своей жизни. Однако эта проблема не только не разрешена (в литературе, в искусстве, в философии), но она даже мало продумана. Решение её представлено каждому человеку в отдельности. А ум человеческий слаб, пуглив. Он откладывает этот вопрос до последних дней, когда решать уже поздно (выделено нами. - Редакция "Реквиема"). И тем более поздно бороться. Поздно сожалеть, что мысли о смерти застали врасплох (вот почему девиз нашего журнала "Помятуйте, братия, о смертном часе" - Редакция). Один немецкий антифашистский писатель рассказал мне удивительный случай. Друг этого писателя попал в застенок. Его там пытали. Но он выдержал пытку. А когда он столкнулся с тем, что он должен был у мереть - душа его дрогнула. Мысль о смерти впервые пришла к нему. Она застала его врасплох, когда он был слаб и измучен. Эта мысль так его устрашила, что он отказался от своей идеи, чтобы спасти свою шкуру. Из тюрьмы он прислал покаянное письмо, с отчаянием разъясняя, что с ним случилось. Рассказывая об этом случае, писатель сказал мне: - Я раньше думал, что вопросы смерти мы должны предоставить писателям старого мира. Нет, мы должны писать о смерти. Мы должны думать об этом вопросе не меньше, чем люди думают о любви. Это несомненно так. И вы сейчас увидите - почему. 3. Почти все мемуаристы, говоря о Гоголе, отметили в нём страх смерти. А П. Анненков пишет, что "лицезрение смерти ему было невыносимо". Гоголь не был, конечно, здоров, но он всё же был в удовлетворительном ещё состоянии, когда однажды он близко столкнулся со смертью. Умерла сестра поэта Языкова, с которой Гоголь был дружен. Он был потрясён и поражён этой смертью. Сам факт смерти так на него подействовал, что это заметили все окружающие. Доктор Тарасенков пишет: "Смерть её не столько поразила мужа и родных, как поразила Гоголя… Он, может быть, впервые здесь видел смерть лицом к лицу…" Видимо, это замечание современник Гоголя было правильным. Нет сомнения, Гоголь видел смерть, но здесь он, быть может, впервые по-настоящему задумался о ней. И тогда, как он сам признался своему духовнику, на него "напал страх смерти". Уже на первой панихиде, вглядываясь в лицо умершей, он (по словам А.С. Хомякова) сказал: "Всё для меня кончено…" И действительно, с этого дня Гоголь был в постоянном расстройстве. И, вероятно, думая о смерти и о прожитой жизни, он однажды сказал: "Всё чушь, всё ерунда…" Он заболел. По словам П.А. Кулиша, он заболел "той самой болезнью, от которой умер отец его, - именно на него нашёл страх смерти…" Через несколько недель Гоголь умер. Мы описывали его конец. Это была смерть без борьбы, это была безропотная смерть, стремление к смерти. Страх присутствовал в чувствах. Он ускорял и приближал развязку. Он действовал в той губительной степени, какая была замечена окружающими. Но ведь подобный страх испытывал не один только Гоголь. Его испытывают многие люди, большинство. Об этом страхе и даже ужасе перед фактом смерти нам подробно сообщают - история, мемуары, письма. Потёмкин - фаворит Екатерины - буквально "выл от страха смерти". Современники писали о нём: "Малодушный страх и ужас смерти обуял его, он стал хандрить и тосковать". Императрица Елизавета Петровна "ужаснулась смертью" и даже стала пить, чтоб рассеять страшные мысли об этом. Царь Михаил Фёдорович, задумавшись о конце, "впал в неподвижность" и умер "от многого сиденья, холодного питья и меланхолии, сиречь - кручины". Смерть ужасала людей. И люди высокого таланта не в меньшей степени поддавались этому страху. Сестра композитора Глинки пишет: "Он так боялся смерти, что до смешного ограждал себя от всяких малостей…" Тоска раздирала Мопассана, когда он писал: "Что бы мне не делали, всё равно придётся умирать. Во что бы мы ни верили, к чему бы ни стремились, мы всё-таки должны умереть. Чувствуешь себя раздавленным тяжестью сознания…" Л.Н. Толстой, ужасаясь, писал: "сорок лет работы, муки и успехов для того, чтоб понять, что ничто не существует, и от меня останутся только гниль да черви…" Толстой впоследствии изменил своё отношение к смерти, и эта запись его на тем более интересна, хотя бы для сравнения, которое мы сделаем ниже. Устрашённый смертью Блок писал, желая, должно быть, скорей увидеть финал: "Когда ж конец? Назойливые звуки
Не станет сил без отдыха внимать.
Как страшно всё! Как дико!
- Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять…" Итак, мы видим, что страх в непомерной степени присутствует при столкновении со смертью, даже при мысли о ней. Причём мы видим, что этот страх обескураживает людей, делает их покорными, робкими, беспомощными. Он обезоруживает и делает их ещё более податливыми смерти. Как сказано у Шекспира: "…Страх смерть влечёт,
Но смерти мы покорные рабы,
От страха ей отдавшись
без борьбы…". Это есть точные и верные слова. Страх лишает возможности бороться. Он ускоряет гибель. Быстрей, стремительней ведёт к концу. Заставая же нас врасплох или в болезненном состоянии, страх тем более беспощаден. Именно он более, чем что другое, "влечёт нас к смерти". Это отлично знают люди, которые были на войне. Я помню (в ту войну), солдаты, усмехаясь, говорили: "Пуля найдёт труса". И это в самом деле так. Ибо устрашённый человек поступает неразумно, бестолково. Он тычется, как слепой, без учёта обстановки. Страх парализует его, лишает гибкости, сопротивления. Такой человек делается физически слабым, беспомощным, суетливым. И тогда пуля скорей находит его. И это в одинаковой мере относится и к условиям обычной мирной жизни. Устрашённые, трусливые люди погибают скорей. Страх лишает их возможности руководить собой. Значит, и в этих случаях, так сказать - "в норме", разум должен прийти на помощь. Он должен уничтожить страх. 4. Да, но как это делается? Легко сказать: не надо бояться смерти. Извольте уговорить человека, что смерть не так страшна. Не поверит. Поднимет на смех. И будет, пожалуй, ещё больше страшиться своего конца. Какой же путь находит разум для того, чтобы уничтожить страх, для того, чтоб не страшиться смерти? А он находит его. Мы убеждаемся в этом на многочисленных примерах абсолютного бесстрашия, удивительного мужества и на тех примерах, которые говорят нам о презрительном отношении к смерти, пренебрежении к ней. Здесь нет нужды вспоминать прошлое. Мы видим это на многих примерах наших дней. Можно вспомнить хотя бы комсомольца Александра Матросова, который своим телом прикрыл вражеский пулемёт. Он сделал это сознательно. Он пренебрёг собой. Страх перед смертью исчез, когда возникло желание помочь товарищам, спасти их, добиться победы. Один офицер Красной Армии рассказал мне не менее поразительный случай. В землянке, в блиндаже, находилось двенадцать офицеров и два телефониста. Один из офицеров случайно выронил на пол ручную гранату. Граната зашипела. Страшная его небрежность могла погубить его товарищей. Дверь землянки была закрыта. И не имелось возможности тотчас выбросить эту гранату. Как поступил этот советский офицер? Только несколько секунд оставалось ему для размышления. Он упал на эту гранату. Прикрыл её своим животом. И она, взорвавшись, буквально уничтожила этого офицера. Причём ни один человек в землянке больше не пострадал. Весь удар и всё осколки офицер принял на себя. Он спас товарищей. Страх перед смертью был ничтожен в сравнении с тем чувством, которое было в сердце этого замечательного человека. Нет сомнения, таких фактов можно найти немало из истории прошлого и из истории наших дней. Эти факты говорят о том, что разум, идеи и высокие чувства нередко побеждают страх. Но ведь мы, говоря о страхе смерти, имели главным образом в виду не исключительные случаи, не те случаи, когда смерть была необходимой для достижения высокой цели. Мы имели в виду не героическую смерть, а смерть обычную, так сказать, повседневную. Среди случаев этой обычной смерти мы хотели узнать, как поступал разум этих людей для того, чтобы уничтожить страх. Такие примеры бесстрашного и мужественного отношения к смерти мы находим в большом количестве. Ломоносов писал перед смертью: "Я не тужу о смерти: прожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют…" Своему другу по Академии (Штелину) он сказал: "Я вижу, что должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть. Жалею только, что не мог я совершить всё то, что предпринял для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии". Мужественно и просто умирал Суворов. Уже на смертном ложе он, улыбнувшись, спросил Державина - какую эпитафию тот напишет на его могиле. Наполеоновский министр, знаменитый Талейран, один из умнейших (как мне кажется) людей, писал: "Я понемногу слабею и знаю, как всё это может кончиться. Я этим не огорчаюсь и не боюсь этого. Моё дело кончено. Я насадил деревья, я выстроил дом, я наделал много и других глупостей. Не время ли кончить?" Л.Н. Толстой (по словам Гусева) сказал: "Почти чувствую возможность радостно умереть". Репин за несколько месяцев до смерти писал (К.И. Чуковскому): "Пожалуйста, не думайте, я то я в дурном настроении по случаю наступающей смерти. Напротив я весел… Прежде всего, я не бросил искусства. Все мои последние мысли о нём… Больше полугода я работаю над картиной "Гопак". Такая досада: не удастся кончить…" Далее Репин пишет: "В моём саду никаких реформ. Скоро буду копать могилу. Жаль, собственноручно не могу, не хватит моих ничтожных сил, да и не знаю, разрешат ли…" Таких примеров спокойного и даже деловитого отношения к смерти можно привести немало. Однако как же поступали эти люди, чтобы уничтожить страх? Что для этого они делали? Как они добились бесстрашия? Одна история, с которой я когда-то столкнулся, подсказала мне решение этого вопроса. Много лет назад, возвращаясь с охоты, я зашёл в крестьянскую избу. Я зашёл, чтобы выпить кружку молока. В сенях я увидел крест. Обычный берёзовый крест, который устанавливается на могилах. Видимо, кто-то умер в этой избе. И вот приготовлен крест для покойника. Я было хотел уйти, считая, что я зашёл сюда не ко времени. Но вдруг открылась дверь избы, и какой-то человек, весьма немолодой, босой и в розовых портах, предложил мне войти в дом. Выпив кружку молока, я спросил хозяина, кто именно здесь умер и где покойник. Хозяин, усмехнувшись в бороду, сказал: - Никто не умирал. И нет покойника. Что касается креста, то это я для себя приготовил. Вид у хозяина был далеко не предсмертный. Глаза его светились весело. Походка была твёрдая. И даже на пухлых щеках его играл румянец. Посмеявшись, я спросил, зачем понадобилось ему такая торопливость. Снова усмехнувшись, хозяин ответил: - Так. Был исключительный момент. Но потом миновал. Когда, попрощавшись, я снова вышел в сени, хозяин, похлопав ладонью по кресту, сказал: - А знаешь, милый человек, когда сей крест мною приготовлен? Семнадцать лет назад. - Тогда хворал, что ли? - Зачем хворал. Маленько испужался смерти. И сделал себе крест в напоминание. И можете себе представить - привык к нему. - И страха теперь нет? - И страха нет. И смерти нет. В другой раз интересуюсь умереть - нет, не идёт, проклятая. В свою очередь, должно быть, испужалась моего характера… И вот, вспоминая эту историйку, я с точностью понял, в чём заключается борьба этого человека со своим страхом. Она заключалась в привычке. В привычке относиться к смерти, как к чему-то обычному, естественному, обязательному. Мысль о смерти перестала быть случайной, неожиданной. Привычка к этой мысли уничтожила страх. Мы говорили о том, как Гоголя ужаснула смерть. Окружающие увидели эту реакцию. По словам В.С. Аксаковой, окружающие, желая переменить строй мыслей Гоголя, заговорили "о возможности с малых лет воспитать так ребёнка, чтоб смерть не была для него нечаянность". Вот это отсутствие "нечаянности" - вот это и есть основной мотив борьбы со страхом. Не сомнения, люди, стол спокойно относящиеся к смерти, заблаговременно о ней думали. Мысль о ней не явилась для них неожиданной. Они видели в смерти естественное событие, закономерность всё время обновляющейся жизни. Они привыкли думать о ней, как об обычном конце. И поэтому умирали так, как должен умирать человек, - без растерянности, без паники, с деловым спокойствием. И это придавало их жизни какую-то величавость, даже торжественность. Такое разумное отношение к смерти, быть может, даже удлиняло жизнь этих людей, ибо в их жизни отсутствовал основной противник - животный, не всегда осознанный страх. 5. Привычка думать о смерти, как о чём-то обычном, естественном, уничтожает страх. Однако эта привычка может создать некоторые даже крайности, пожалуй, ненужные в этом деле. Мы находим примеры слишком уж спокойного и даже отчасти любовного, нежного отношения к смерти. Это уж, я бы сказал, совершенно ни к чему. Случаи такого крайнего отношения не лишены, впрочем, комичности и хотя бы по этой причине допустимы в человеческой жизни. Известный библиотекарь Эрмитажа (конец XVIII ст.) И.Ф. Лужков, по словам современников, с необыкновенной любовью и рвением относился ко всяким похоронным делам. Почти ежедневно он присутствовал на отпевании совершенно незнакомых ему покойников. Он бесплатно рыл могилы для бедных. До страсти любил писать эпитафии. И проводил на кладбище иной раз целые дни. Не довольствуясь этим, он построил себе домик рядом с охтинским кладбищем. И окна его домика выходили на кладбище, как иной раз выходят в сад. Лужкову принадлежит нижеследующая эпитафия, высеченная на плите одного его родственника: "Паша, где ты? - Здеся. - А Ваня? - Подалее немного. А Катя? - Осталась в суетах". Таким же отношением к жизни, как к суете - ненужной и, в сущности, рядом с величием смерти, лишней, - прославился ещё один человек. Это был отставной вице-губернатор Шевелёв (сороковые годы прошлого столетия). Тот специально узнавал у гробовщиков, где имеются покойники, и, прихватив с собой подушку, шёл по адресам. И там, где ему понравилось, он с разрешения хозяев оставался на 2-3 дня. Причём принимал самое деятельное участие во всей суете. Обмывал покойников, снаряжал их в последний путь и по ночам читал над ним то, что полагалось. Лично для себя он задолго до смерти заказал гроб с какой-то особой прорезью для глаз. Конечно, такая прорезь особых выгод покойнику не давала. Сквозь эту прорезь покойник мог видеть самую малость. А его самого уж вовсе не было видать. Поэтому Шевелёв вовремя спохватился. И велел увеличить прорезь до размеров своего лица. Причём было куплено было какое-то "толстое морское стекло", каковое и было приспособлено к гробу. Получилось весьма мило. Сквозь стекло можно было любоваться покойником, не подымая крышку гроба. Однако смерть не торопилась приходить за этим любителем захоронений. Гроб несколько лет простоял в его кабинете. И многие гости, "любопытствуя, влезали в него", чтобы посмотреть, какая панорама раскрывается перед ними сквозь стекло окошечка. Не без улыбок, вероятно, хоронили этого господина. Должно быть, сквозь стекло забавно было видеть серьёзное, вдумчивое лицо покойника, сказавшего новое слово в деле захоронения людей, в деле спасения их от мирской суеты. Вот это отношение к жизни, как к какой-то напрасной суете, - вот это и есть та крайняя степень, какая весьма характерна для людей, слишком привыкших к мыслям о смерти. Должно быть, и в этом деле требуется некоторая осторожность и разумная мера. Впрочем, возможно, что возвышенный похоронный стиль требует упоминания, что жизнь - это, мол, суета. Возможно, что это говорится просто так, для красивого словца и, так сказать, для поднятия духа среди покойников. Видимо, это так, судя по эпитафии, каковая до последнего времени красовалась на Смоленском кладбище: "Что на поверхности земли?
Мирская суета, невзгоды, гам.
Супруга милая, словам внемли:
Здесь отдых, а не там." Подлец какой! Уговаривает, что отдых здесь, а самого с поверхности земли, небось, калачами сюда не заманишь. Видимо, всё это пишется просто так, по традиции, по влечению сердца к возвышенным словам. Так или иначе, и сквозь эти крайности видна некая разумность в отношении к смерти - привычка относиться к ней, как к закономерному естественному концу."… (Михаил Зощенко. Повесть о разуме. - Издательство "Советская Россия", Москва, 1976, стр. 78-89.)
Послесловие Александра Сазанова Первого октября на 76-м году жизни скончался мой отец - Пётр Фёдорович Сазанов. Он был человеком сильным и мужественным. С 17 лет он ушёл воевать, в Великую Отечественную служил на катерах Балтфлота, сбил из носового пулемёта фашистский "мессершмит"; после остался служить в морских частях погранвойск, а демобилизовавшись, продолжал ходить в море на рыболовных траулерах. До последних дней он мало жаловался на здоровье, работал, занимался общественными делами, писал стихи (в январе этого года вышел его сборник "Лирика с сединою на висках"). Он боялся казаться слабым - это черта многих настоящих мужчин: даже когда тебе больно, не подавай виду. Так было и в конце нынешнего августа, когда мы с братом Игорем отвели его (на вид отлично выглядевшего - вполне здорового и жизнерадостного) в больницу на операцию по поводу ранней стадии раковой опухоли прямой кишки. Отцу мы об истинной причине не сказали, но, возможно, он и сам подозревал нечто подобное. Операция была сделана удачно, метастаз не было. Но зато были огромные зияющие раны, которые не подлежали сшиванию - должны были сращиваться сами, заживать. Не зажили… Так случилось, что перед операцией отцу разрешили посетить дом, вымыться. В воскресенье мы с братом проводили его назад. Попрощались, оставив его в палате. Но я вернулся за забытым зонтиком… Отец стоял у окна и… плакал. Я, конечно, тогда сделал вид, что его слёз не заметил. Но чувство тревоги тогда родилось. …Каждая каждодневная перевязка для отца становилась новой операцией. Врачи, делавшие эти перевязки-операции без наркоза (много наркоза было вредно), восхищались его терпением и мужеством переносить огромные боли. Так было до самого конца. Ежедневные мои походы за разнообразными лекарствами по аптекам, донорской кровью и плазмой, увы, успеха не принесли. Отец на глазах превращался в глубокого старца, постепенно потерявшего речь. У него не было иммунитета, раны не заживали, некроз клеток заставлял врачей обрезать их по-живому, затем началась токсикация… Ну почему, почему у отца не было иммунитета?! - задавался я вопросом. Может быть, неудачная шутка доктора из реанимации, произнесённая на другой день после операции задала начало маршрута к страху: "Операцию перенести, - сказал он, - ерунда. Вот выжить после операции - надо суметь…" Проводя пример с моим отцом через исследования Михаила Зощенко, становится многое понятным. Всё время, когда я навещал отца в палате после операции, я не переставал твердить ему о том, чтобы он гнал от себя дурные мысли, отвлекался бы на какие-либо занятия - писал стихи, диктовал их супруге (мама моя всё время находилась при муже как медсестра), смотрел телевизор, наконец. Но он всего этого НЕ ХОТЕЛ. Он или боялся смерти (не подавая, конечно, виду окружающим), и поэтому ничего его не привлекало, или хотел её быстрее приблизить, дабы не быть, по его мнению, больным и слабым, то есть обузой для семьи, в которой до сих пор был сильным и способным на всё мужчиной… …Я очень люблю своего отца. Пусть его душе будет спокойно. Он останется в памяти нашей семьи настоящим мужчиной.
Источник: http://www.requiem.ru/life-and-death/death/ | 
